В блаженные времена, когда государство и граждане уважали прессу, в областные газеты «Рабочий край» и «Ленинец» прибыли по распределению целых шесть выпускников факультета журналистики МГУ. А чего ж было их не принять? Редакции привольно располагались в специально выстроенном для них доме в тихом уголке центра города. Всё там было устроено по уму: молодежный «Ленинец» – на верхнем четвертом этаже, буфет c дефицитными пирожками с печенкой и вкусными обедами – на первом, кабинеты партийного издания «Рабочего края» – на втором и третьем.

В холле вежливо сменяли друг друга выставки местных художников. За стеклянным столиком в центре тихо беседовали с внештатными авторами и жалобщиками сотрудники разных отделов – выйдя из кабинетов, чтобы не мешать коллегам. Держа в руках карандашик, всех, особенно обиженных, внимательно выслушивали. Иногда журналистам даже удавалось помочь. Как после этого можно было не верить прессе!

Выпускники главного университета страны оказались разными. В основном толковые, некоторые – с заскоками, а одна просто никакая. Самым дельным был признан гарный парубок по фамилии Воевода, и назначен он был то ли замом редактора, то ли еще кем-то нерядовым. Предоставили ему просторный кабинет, в доме напротив редакции дали комнату в полногабаритной коммуналке и заработал Воевода на всю катушку. Впрочем, как и все остальные прибывшие.

Работая днем над версткой и редактированием, Владимир – так звали Воеводу – вечерами бегал по культурным событиям, знакомясь с городом и собирая материал для собственных статей. Заодно заводил друзей в кругах творческой интеллигенции. Парень он был улыбчивый, способный искренне приходить в восторг от всякого нового интересного знакомого. Его тоже сразу запоминали: уж очень необычно в наших хилых текстильных палестинах смотрелся его широкий торс, густые усы да черные очи, типичные для героев гоголевских рассказов. Володька, учась в университете, каждый год ездил в стройотряд, где бывалые участники ставили его всегда на одну и ту же работу – поваром.

В общем, его комната очень скоро стала центром сбора всяких свободных творческих личностей, которых он угощал всем, что только успевал схватить в редакционном буфете и скулинарить на своей кухне. Чай он заваривал прекрасно, хотя у них на Украине этот напиток не так популярен, как взвар. Вот мама приедет, привезет сушеных фруктов, и он всем покажет, что надо пить. А пока постоянные гости с удовольствием пили и чай, и сухое, и всё, что кто-нибудь приносил. Да обычно Воевода же и приносил. Озарялся счастливой улыбкой, откуда-то выхватывал заветную и, очертив широкий круг, выставлял бутылку на стол. Все его за это отдельно уважали.

Самым главным и самым уважаемым в компании гостем был пожилой заслуженный артист Иосиф Нахимович Личность. Человек умнейший, талантливый и свободный. Семья его жила в Москве, а он туда, в сутолоку, ехать не хотел. Он тут из дома до театра доходил за полчаса пешком, имея больные ноги. А в Москве как он до театра дойдет? И что, там репертуар лучше? Или коллеги? Я вас умоляю. Ему тут хорошо. Обратите внимание: народного нашего туда звали, а он не ехал. Он тут один на драном стуле как на троне сидит, а там таких, как он, полно. Так что, Колька, будут звать – не езди.

Колька, самый молодой актер драмы, фотопортрет которого только что появился на обложке журнала «Театр», внимательно слушал. Тогда он ни за что бы не поверил, что в недалеком будущем станет большим театральным чиновником. А пока он скромно просил Иосифа Нахимовича не преувеличивать его успехи и возможности. И вообще, и в связи с появлением фото на обложке главного театрального журнала страны. Может, просто кадр случайно удался – ну и взяли. Молодых мало – вот и разместили. И обводил собравшихся почти детским взглядом, который бывает только у молодых актеров. Тут все, кто был, особенно Воевода, начинали уверять Колю, что он – талант и впереди у него большое будущее. Нечего тут кокетничать. Иосиф Нахимович, который умнел после очередной рюмки и всё больше походил на Спинозу, смотрел на Колю глазами мудреца, словно сверяя предыдущие выводы с новой информацией, и спокойно выдавал окончательное: «Будешь Колька, будешь. Даю тебе слово. Если не скурвишься».

Коля вспыхивал, вместе с Воеводой. Как можно такое даже предположить! Прорицатель так же спокойно объяснял, что ведь Коля – артист. А при этой профессии и такой внешности, какую ему дали боги и родители, всё может случиться. И предлагал выпить за судьбу и молодых.

Коля всё равно обижался и в отместку предлагал всем посмотреть, как Иосиф Нахимович бежит по улице на утреннюю репетицию. Все хохотали, объект пародии наблюдал снисходительно, и тоже аплодировал Коле, повторяя: «Способный, бесенок, способный».

Вообще на Воеводиных посиделках театральные люди преобладали. Но дело было не в этом. Какая-то нетипичная для актеров тихая дружба постоянно прорывалась между ними. Незаметно так, но прорывалась.

Актер из музыкального театра галантно ухаживал в кухне за Воеводиной соседкой, Любой, которую Воевода игриво называл «Птичка моя». У Любы было много болезней, которые сводились к одной, называемой сейчас аутизмом. Кстати, этот любимец публики, набитый тонкой иронией человек, никогда не шутил, общаясь с Любой. Он часто разговаривал с ней где-то в сторонке и называл Джильдой. Видимо, чем-то она трогала его по-настоящему. Кстати, благодаря Джильде, мы постепенно узнали, что у актера золотые руки. Он незаметно чинил ей то розетку, то еще какую-нибудь утварь, удивляя своей сноровкой. Она его обожала. Когда он, выделяясь на фоне прочих посетителей лучшей в городе дубленкой и элегантным шарфом, встречался с ней в соседнем магазине и учтиво здоровался, продавщицы долго судили-рядили, откуда знают все приличные мужики в округе это чудо-юдо. Поговорив с Джильдой, актер возвращался к столу и, чтобы не сбивать тон собрания, объявлял: «Влюблен, знаете ли, прошу оставить тему». Все делали вид, что шутку поняли, и продолжали о своем. Тонкий, чувствительный был народец.

То ли время было такое, то ли Воевода таких подбирал, но среди юмора, розыгрышей и звона рюмок постоянно говорили о сложных и серьезных вещах. Вспыхивали, страдали за страну, искусство, ссорились и никогда не ругались. Особенно матом. Общественный порядок нарушали, только если уж особенно громко заспорят. Но соседка Люба на шум не обижалась. Кстати, кроме прочего, она была глуховата, и у ее заболевания был еще один занятный синдром: она всегда улыбалась. Воевода и его друзья ей нравились, и она старалась почаще быть в кухне: бормотала что-то неясное и улыбалась. Периодически у выходящего спрашивали: «Люба там?!» И получали в ответ: улыбается…

Итак, общественный порядок эти сборы не нарушали, но Иосиф Нахимович обожал нарушать порядок на улице.

Каждый раз, когда счастливый Воевода вел его под руку из театра домой (случайно все постоянные члены компании жили по соседству), и когда они приближались к зданию милиции, заслуженный артист начинал громко и роскошно декламировать: «Поздно ночью из похода возвращался Воевода!» Володька всерьез пугался и увещевал: «Иосиф Нахимович, ведь заберут!» Но тот продолжал нарушать покой улицы поэзией, пугая редких пешеходов, и привлекая милиционеров. Попутно он уверял Воеводу, что с его редакционным удостоверением их сразу отпустят. Что однажды и подтвердилось. Но Воевода после этого старался вести артиста по другому маршруту – тот орал только около милиции.

Среди преобладающих лириков в компании был и представитель физиков. Правда, не совсем типичный: у его жены отец тоже был актером, а сама она – художницей. Но все-таки. Если нужно было осветить какой-нибудь не относящийся к искусству вопрос, обращались к нему. Все-таки Бауманское, да еще с отличием. Это тебе, Колька, не театральное училище в Сибири, говаривал Иосиф Нахимович. 

Очень скоро физик понадобился Воеводе.

Приехала его мама: добрая, нагруженная выше головы мешками с семечками, домашней колбасой, горилкой и прочими гостинцами. Осмотрев сыновью квартиру, которую тот накануне выдраил до блеска, она осталась довольна началом его карьеры. Успокоилась и даже прикорнула с дороги. До вечера. А там сын подготовил ей главный сюрприз – приход театральных друзей.

Придется отступить и рассказать об одной безделице, которая в дальнейшем оказалась роковой. Дело в том, что иногда, в порыве особой нежности, Колька называл Иосифа Нахимовича «Старый пердун». Все понимали, что это никак не оскорбление, а скорее завуалированный знак любви и уважения. Привыкли – Коле можно.

Итак, пришли и церемонно поздоровались с Володиной мамой его замечательные новые друзья. Они постарались, и даже надели бабочки. Сели за роскошный стол и, выпив той самой горилки и взвара, расслабились с непривычки к обильному угощению и перешли на привычные термины…

Воевода влетел к физику как пушечное ядро, без шапки и без носков. «Ой, ребята, скорее, ко мне. Сами всё увидите, не спрашивайте, бежим!»

Мама сидела за столом и горько плакала, обняв пришедших и качаясь от горя, она запричитала, как на похоронах: «Ой, люшеньки мои! Ой, да что же у него за друзья! Да это же фармазоны, нелюди. А еще разоделись, як паны! Дочура моя, ну молви мне правду – разве ж хорошего пожилого человека будут называть «Старый пердун»!

Испуганный Володька всё повторял, что про пердуна случайность, а дружит он исключительно вот с этими ребятами. Мать, продолжая рыдать, выскочила в коридор, и спросила у прилипшей к стене Любы, правда ли это. Та, без улыбки, бледнея и непривычно четко произнося слова, ответила: «Вот эти только и ходят». И ткнула пальцем в очкастого физика.

– А откуда ж те бисы взялись? – продолжала расследование несчастная мать. И тогда впервые в этой квартире и в жизни Любы громом небесным грянуло самое нецензурное слово – она сказала, что именно «с него» они и сорвались.

Как ни странно, Любина информация успокоила и даже развеселила присутствующих. Буря улеглась, но взвар и прочие гостинцы достались не всем. В гости ходили только коллеги из редакции и физик с художницей. Уезжая, мама взяла с провожавших клятву, что старого пердуна и молодого прихвостня в комнату сыночка никто никогда больше не приведет. Боже сохрани.

После ее отъезда собрались, тихонько выпили. Постепенно пришли в себя.

Старый актер сказал: «Вот что, Колька. Ты меня больше так не зови. Видишь, не каждый может это понять. Бог с ним, зови Спинозой». И махнул обреченно своей выразительнейшей гениальной рукой.

Ушли, ушли в историю те времена и встречи. Иных уж нет, а те далече…

Редакция переехала в тесное неудобное помещение, а ее кабинеты растащили на неаккуратные куски разные арендаторы. Неровные разнокалиберные вывески, постоянно сменяя друг друга, пачкают и мусорят когда-то идеально оштукатуренную стену с орденами и с цитатой о прессе.

Раньше на крыльце редакции изредка одиноко курили серьезные личности, задумчиво глядящие куда-то в городские дали. Теперь группами курят матерные девочки и мальчики.

Все толковые, когда-то разом свалившиеся из Москвы журналисты, постепенно уехали из города. Осталась только одна, так и не научившаяся писать тетя. Тихо старея, она занимается организационной работой в какой-то незаметной типографии. Неизвестно, где живет и работает наверняка окончательно полысевший Воевода. Может, редактирует какую-нибудь украинскую газету. Или русскую. Исчез. Некуда ему писать.

Почему все толковые вечно уезжают?

Впрочем, все теперь пишут одинаково и никто не верит прессе. А улыбается, как и прежде, входя в магазин, одна постаревшая Люба.