Несколько дней я радовался и удивлялся восточному радушию. Куда бы ни зашел – в музей, в продуктовый магазин, в кафе – меня спрашивали, откуда я. Только потом я понял, что от ответа зависела цена, которую мне называли дальше. Если бы отвечал, что приехал из Казахстана – всё было бы дешевле раза в два. Если бы оказался местным – платил бы сущие копейки. Но вообще в Узбекистане можно и нужно торговаться. Поначалу это кажется забавным и увлекает. Но на пятый день путешествия устаешь от постоянной необходимости спорить о цене (даже в обычном маркете, куда зашел за бутылкой кефира). И ведь не узнаешь в конечном итоге, облапошили тебя или заплатил адекватную цену. 

Хотя, конечно, чувствовалось в Узбекистане и настоящее гостеприимство. Местные охотно и доброжелательно помогали, искренне интересовались нами. В целом о стране сложилось приятное впечатление. И, признаюсь, неожиданное. Когда я собирался в путешествие – готовил себя к серому советскому антуражу, к плохим дорогам и кричащей бедности. Но всё оказалось иначе: Узбекистан выглядит достойно и благоустроено. А Ташкент – где проживает два с половиной миллиона человек – современный мегаполис. На меня, к слову, узбекская столица произвела большее впечатление, чем белорусский Минск. И метро в Ташкенте – красивое. Все объявления там делают по-русски. А из необычного – висящий на каждой станции лозунг: «Бдительность – требование времени». Хотя сразу скажу, что чувствовал себя в Узбекистане вполне безопасно: много полицейских и они доброжелательны. Удивительно, что местные жители, встретив на улице стража порядка, пожимают ему руку. Видел это не раз и не пять.

Знакомый черный фон

В Узбекистане не чувствуются религиозные перекосы. В мрачных хиджабах никого не видел. А мусульманок в платках, кажется, не больше, чем в Иванове. В средневековых мечетях и медресе (это что-то вроде наших семинарий) бойко идет торговля. В бывших «кельях» обустроились маленькие сувенирные мастерские и магазинчики. В некоторых из них расписывают по черному фону папье-маше. Получается вроде Палеха. 

Но восточная миниатюра значительно древнее – возникла в домонгольский период (так пытались обойти мусульманский запрет на изображение человека и животных). И палешане, когда остались без иконописи после революции, обращались в том числе к среднеазиатскому опыту. Потом узбекские мастера забыли свое искусство, и возродить его помогли именно в Палехе. Когда ташкентец вспомнил название нашего села-академии, я, не торгуясь, купил у него небольшой рисунок на черном фоне.

О Тамаре Ивановне

Многие узбеки говорили, что тепло вспоминают о временах, когда в их стране было много русских (о причинах исхода предпочитают умалчивать). В последний день, уже по дороге в аэропорт, я разболтался с таксистом. Он трогательно, хотя и не совсем грамотно, рассказывал, что у него классным руководителем была учительница русского языка и литературы. Тамара Ивановна. Она уехала обратно в Россию, «потому что в Узбекистане у нее никого не было, а там – родственники». Мой таксист иногда с ней перезванивается. Говорит, сейчас в узбекских школах плохо учат, поэтому своих детей он отдал в частную гимназию, где есть русские учителя. 

К слову, во многих узбекских кафе подают меню только на русском, хотя официально язык не имеет статуса государственного. Правда, ресторан с европейской кухней еще придется поискать. Все-таки главное блюдо в узбекском общепите – плов. В первые дни я только им и питался. Самый вкусный (сладкий – в буквальном смысле слова) был на ташкентском рынке Чорсу – приготовленный под открытым небом, в антисанитарных условиях.

Путин, Каримов, Фрунзе

Мне показалось, что к России в Узбекистане относятся по-доброму. Чуть ли не каждый встречный рассказывает, как несколько лет работал у нас («был в командировке» – так это называется). И воспоминания о мигрантстве, как ни странно, положительные. Житель Бухары продемонстрировал мне, что носит часы на правой руке и объяснил: «Как Путин». Я спросил, удобно ли. Он ответил: «Не в этом дело», – хотя по интонации было понятно, что неудобно. А в Самарканде рядом с мавзолеем первого президента Ислама Каримова (там туристов больше, чем у гробницы Тамерлана) продают фотоплакаты: Каримов вместе с Путиным. 

Но про политическую обстановку в своей стране мои собеседники говорили очень осторожно. Восток – дело тонкое. Только один посетовал: «Строят новые жилые кварталы, а у людей денег на квартиры нет, лучше бы построили фабрики». 

Узбеки считают, что их легкая промышленность находится в упадке. Возведенные при Советах текстильные гиганты позакрывались. В галантерейных магазинах и на рынках не найти широкие ткани – только узкие, напечатанные на старых станках (но какие же красивые восточные орнаменты-перекаты!). 

Я рассчитывал, что хоть кто-то в Узбекистане вспомнит про текстильные связи с Ивановом. Но безуспешно. Зато революционных ивановских ткачей (вернее, их полководца – Михаила Фрунзе) не забывают в Бухаре. В 1920 году наши уничтожили чуть ли не треть древнего города. Большая часть местного кремля до сих пор остается в руинах, так и не смогли восстановить систему каналов, благодаря которой город снабжался водой. Зачем Фрунзе повел красных ткачей на Бухару? – Чтобы получить хлопок и запустить простаивающие после революции ивановские фабрики. Всё прагматично.

Бухара показалась мне красивей Ташкента и Самарканда. Там современная архитектура не теснит средневековую. А на окраине, рядом с рынком, где по выходным продают породистых голубей, – есть мавзолей, построенный больше тысячи лет назад. Музейная сотрудница попросила за билет тридцать тысяч сум (это около двухсот рублей) – сошлись на семи тысячах. Я смотрел на красивейшую древность, на ажурную кирпичную кладку, секрет которой не могут разгадать. И знаете, что вспомнилось? – Дмитриевский собор во Владимире, покрытый каменной резьбой. Такая же архитектурная легкость, схожие пропорции. Удивительно, но Узбекистан при всей своей восточной экзотичности и географической отдаленности не ощущается чужим. И певец в чайхане у памятника Ходже Насреддину поет по вечерам «Старый клен»…