Популярная формулировка: «любовь живет три года», дальше – привычка, совместный быт, в лучшем случае – взаимное уважение. Но читая письма Варвары Семёновской (1900–1972), понимаешь, что настоящие чувства – другие. 

Варвара Григорьевна пережила своего мужа – ивановского поэта Дмитрия Семёновского – на 12 лет. Но эти последние годы были наполнены ежедневной памятью о супруге, заботой о его литературном наследии, чтобы «его лучшее отдать людям». 

Год назад «Рабочий край» (8.03.2019) публиковал фрагменты переписки Варвары Семёновской с московским литературоведом Петром Журовым – он был другом поэта с юности. В Государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ) удалось обнаружить еще одну часть этих писем. Они публикуются впервые и имеют не только краеведческую ценность… 

Добавлю, что единственный сын Семёновских погиб в 1943 году – его призвали в армию сразу после школьного выпускного. 

29/III – 1961

<…> На дороге жизни я осталась одна, не думаю, что дорога будет длинной. Нужно успеть все сделать. Работаю я довольно много, но дело движется медленно. Мешают головные боли, усталость. <…> Сборники выйдут нескоро. В «Сов. писателе» последнюю книжечку Мити мариновали пять лет. В это изд-во материал я послала очень хороший, отобрала все лучшее. В «Гослитиздате» хотят издать двухтомник, т.е. всё, что им написано. Для этого издания я должна всё подготовить, а отбирать будет комиссия. Очень боюсь, что насуют они газетных стихов. Мне хочется издать только хорошее, его лучшее отдать людям. <…> 

В нашей жизни было много тяжелого, тридцатые годы, иногда страшно вспомнить. Митина семья помешала нам переехать в Москву в 1925 году. А после смерти его мамы устроиться в Москве было очень трудно. Жил в Иванове, в те годы, очень талантливый журналист Лукьянов. Горький пригласил его работать в «Наши достижения». Квартиры в Москве ему не дали и он, бедный, с женой, Бог знает как, скитался, несмотря на то, что был мужик дельный, напористый. В конце концов, он погиб, а несчастная его жена уехала в Калугу к родным. Всё они в жизни потеряли. <…>

23/IV– 1961

<…> Вас удивляет, что Горький не помог Лукьянову в жилье? Да, это было так. В те годы А.М. многое не хотел видеть, или ему не давали видеть. За Митю в отношении жилья кто-то просил, он не помог, а Митю ведь он очень ценил. <…> Вообще ивановцам в Москве не повезло. Поэт Жижин кончил самоубийством, бросился в пролет лестницы. Ник. Колоколов спился и умер от пьянства 37 лет. Анна Баркова была арестована и, кажется, погибла. Ефим Вихрев умер молодым от простуды. Мих. Артамонов жил как нищий, его не печатали, в личной жизни был несчастным человеком. После войны <…> Полторацкий выдвинулся, да поэт Дудин стал знаменитым. Но их подняли на щит не за талант, а за что-то другое. Трудно сказать, останутся ли они в литературе. Митина судьба светлее. Я сейчас много думаю об этом и порой удивляюсь Мите, его человеческому достоинству, его твердости, его таланту. Самим собой он остался до конца! Всю жизнь был болезненный, слабый, а сколько написал! <…>

18/IV– 1962

<…> Семья Мити смотрела на его талант, как на средство добывания денег. По мнению Кати [родственницы поэта] мы должны были иметь хорошую квартиру и жить в богатстве. Только этой зимой я старалась убедить Катю, что Митя прожил жизнь, как благородный человек, что обывательские радости и стремления были ему чужды, что он во всю свою жизнь не изменил своим убеждениям. Я особенно ценила это в Мите и любила его за это. Митя не любил барства в людях. В 1947 году мы жили в Крыму в доме отдыха писателей, с нами жили писатели, среди которых было много бар, да и все-то старались казаться такими. Они были неприятны Мите, он старался от них отдалиться и гулял только со мной. <…> Мы с Митей и в нашей комнате были счастливы. Особенной нужды мы не испытывали, ведь у нас был только один ребенок. Я очень любила и люблю детей, но я их сознательно не имела, боялась взвалить на слабые плечи Мити непосильный груз. <…> 

15/V– 1962

<…> Внешне в моей жизни все благополучно, но внутренне тоскливо и одиноко. Когда мне бывает особенно тяжко, я вспоминаю Митю в одно мгновение, которое озаряет меня тихим светом. 

Это было в годы войны. Митя больной жил в Богородском. Стояла весна, в природе всё было нежно и прекрасно. В феврале мы потеряли Коленьку, и красота природы в тот год нас мучительно ранила.

Я бегала к нему каждый день. Тот выходной день мы провели вместе. Вечером к нам пришел старик Клейнборт, который любил нас. Я приготовила чай, угощала их самодельным печеньем. А утром мне нужно было идти работать, <…> Митя пошел провожать меня. Я боялась утомить его, и мы шли тихо, держась за руки. Когда вышли из леса, я посмотрела в лицо Мити, оно как-то особенно светилось, нежная и грустная улыбка не сходила с его лица. И я подумала тогда, что до самой смерти не забуду этой минуты: Митю в его серой бумажной тужурке, его худую слабую руку, его прекрасное светлое лицо. Нам очень хотелось поцеловаться, но город уже пробудился, мимо шли люди. Мне было нужно спешить, но мы не могли оторваться друг от друга. Наконец я не выдержала, крепко его поцеловала и побежала через дорогу, потом обернулась и помахала ему рукой. Он стоял и смотрел мне в след. И вот я все бежала и оборачивалась. А он все стоял... <…>

Этим летом, если все будет благополучно, поезжу по местам, где в молодости жила с Митей. Группа педагогов из города Юрьевца на Волге, поклонники Митиного таланта, зовут меня к ним летом. В Юрьевце мы жили в 37 году. Я увезла туда Митю от тяжелых настроений и от скверных людей. Прожили мы там чудесно до самой осени. <…> 

18/XII – 1962

Я составила себе вроде плана, т.е. вспомнила по годам все события нашей жизни. <…> Прошлое мое возникает у меня яркими пятнами, но главное ускользает. Для примера напишу Вам, как я помню. Я сейчас дошла до 1936 года. В начале лета того года мы решили побывать в Палехе. Мы поехали, когда у Коли кончились школьные занятия. <…> 

Напишу, какие события были там в эти дни и что я запомнила. Получили известие о смерти М. Горького, ходили прощаться с умирающим художником Бакановым и были в гостях у художника Голикова, который у себя никого не принимал, но нас настойчиво звал к себе. 

<…> Баканов <…> умирал он от рака. Пошли мы к нему в середине дня. День был ослепительно солнечный, но солнце не жгло, а приятно ласкало. Баканов лежал в саду. Сад большой, запущенный, очень красивый. Лежал больной под яблоней, в тени, на низкой кровати. Голова его покоилась на большой белой подушке. <…> Лицо восковое, взгляд равнодушный и усталый. Мне стало неловко, захотелось поскорее уйти. Они о чем-то с Митей поговорили, о чем я совсем не помню. Запомнилось их прощание. Митя взял его слабую, почти мертвую руку в свои руки, которые казались особенно живыми, ласковыми, излучающими нежность и жалость. <…> 

Голиков жил очень безалаберно в доме, похожем на деревенскую избу. В комнатах у них было пусто, неуютно. Мы сидели за большим столом. Его жена подала чай, хотела она быть гостеприимной, но это ей плохо удавалось. Казалось, что сидит с нами не хозяйка, а человек чужой в этом доме. Сам Голиков сидел напротив Мити. Лицо у Голикова темное, иконописное, жесты его скупые, напоминающие жесты святых на древних иконах. Как-то он откидывал ладони рук в одну сторону. Голиков никогда не улыбался, эта особенность бросилась в глаза. Слушать его было трудно, прямо мучительно, он перескакивал с одного предмета на другой. Митя скучал.

О смерти Горького узнали от Голикова, который прибежал к нам и позвал Митю в артель на траурный митинг. Весть о смерти Горького вселила в меня страшную тревогу. Когда Митя пришел с митинга, я сказала ему: «После смерти Горького, вероятно, наступит тяжелое время. Ведь он, как стена, людей охранял». Митя сказанное мной в те дни, помнил всю жизнь. <…> 

У Мити был характер очень молчаливый, но со мной он мог говорить целыми днями. Говорили мы очень много о литературе, о жизни, иногда мечтали. Друг с другом мы никогда не скучали. А с людьми, особенно малознакомыми, он очень скучал. Если человек был ему не интересен, он уходил в себя, взгляд его делался отсутствующим. Это очень многих обижало, из-за этого у него были враги. <…> Митя так любил литературу, все свои душевные силы он как бы отдавал ей. Без природы и литературы он не мог жить. <…> У него было очень мало физических сил, он быстро утомлялся, а люди об этом не думали. 

Все его душевные качества я должна показать, рассказать обо всем умно, честно, правдиво. Боюсь, что это мне не под силу. Буду стараться, сколько позволит здоровье.