– Александр Владимирович, на ваших глазах сменилось несколько поколений в армии. Остается ли прежний дух русского солдата и офицера?

– Армия, на мой взгляд, – один из немногих институтов, который в 1990-е годы сохранил управляемость и эффективность. Хотя со временем и происходят перемены.

…Я поступил в училище в 1969 году, когда еще преподавали фронтовики. Невозможно представить, чтобы они обсуждали приказ командира: законно – незаконно, правильно – неправильно. Приказ есть приказ. И как было написано в уставе, он должен быть выполнен в срок и в полном объеме. Действия и поведение командиров не обсуждались.

– Это хорошо?

– Я считаю, это правильно. В армии единоначалие. Вы поймите, у командира есть право послать человека на смерть ради выполнения задачи. И воин не должен ставить это под сомнение.

Не каждый как Матросов

– Сейчас, видимо, военнослужащие по-другому к этому относятся?

– Не каждый бросится на пулемет, как Матросов, – это однозначно. Но сам дух российской армии остался. Это показывают события в Сирии сейчас, последние поступки наших летчиков, которые до последнего сражаются, а потом рвут гранату... Мне это знакомо. Когда я был в Афганистане и Африке понимал: лучше умереть, чем попасть в руки противника.

– А случайных людей в рядах Вооруженных сил много?

– Случайные люди стали появляться. На то есть экономические причины. За окном безработица, зарплаты небольшие. А солдат-сверхсрочник получает 35 тысяч рублей. Потому заработок становится одним из побудительных мотивов к службе. Мы об этом раньше не думали.

– Не получится, что эти контрактники при первой же опасности напишут рапорты об увольнении?

– Я не хочу сказать, что все напишут. Но отдельные личности будут. Ведь контрактная система в чем-то близка к наемничеству. А мы знаем, что наемник служит, пока ему платят. Деньги закончились – и он готов воевать против своего сюзерена.

– Получается, вы против контрактной армии?

– Нет, но я против поверхностного отбора. Люди должны идти в армию все-таки по призванию. Но за это они должны получать достойную плату. Ведь ради службы человеку приходится отойти от обычной жизни, во многом пожертвовать семейными отношениями. Меня сын до сих пор иногда корит, что у него нет родной улицы, родной школы – постоянные переезды. Я не забрал его в свое время из роддома, потому что мне надо было лететь в командировку. Не отвел в первый класс – потому что в это время геройствовал в Африке. И так далее...

Хорошо, что сейчас нет удаленных гарнизонов. А я помню, как улетал на задание из Забайкалья: морозы 48 градусов, батареи холодные, кочегарка не работала. И как оставить семью? Я надеялся на своих друзей, которые помогут, принесут уголь. Я оставлял меховые штаны жене и шел выполнять задачу. Я не помню ни одного человека в те времена, который отказался бы от своих служебных обязанностей. Такого не было.

Вспомнить Чапаева

– Вы сказали, что у военачальника есть право послать человека на смерть. И как-то это очень легко прозвучало…

– Не легко. Я ведь сначала сам через это прошел, рисковал своей жизнью. Несколько случаев было таких, особенно в Африке.

Небольшой аэродром в Анголе заблокировали юаровцы. Там голод: уже съели всех мышей, крыс, кошек. (Потом этот аэродром назовут «маленьким Сталинградом».) И там оставались наши советники – надо лететь. Кто полетит? Летчики знают, что на подходе к аэродрому сбиты несколько самолетов. У меня было 15 экипажей, был заместитель, но полетел я сам…

– А как же правило, что командир не должен рисковать?

– А вот здесь надо вспомнить уважаемого Чапаева: когда командир должен быть впереди, а когда сзади. Бывают такие моменты боя, когда командир должен показать личный пример. Но когда мы смотрим сейчас на организацию боевых действий в Сирии, я не понимаю поведения отдельных больших военачальников, которые оказываются чуть ли не на передовой и гибнут.

И на некоторые другие вещи в Сирии я смотрю с высоты опыта и думаю: а я бы поступил не так и потерь можно было избежать. Авианосец не принимал самолет – летчик барражировал, пока топливо не сжег, и упал. А почему он не ушел на сухопутный аэродром? Не хватило воли, ума, боязнь доложить высшему командованию? Когда первый наш самолет сбили, тоже были ошибки.

– С чем это связано? Опыта не хватает?

– Происходит смена поколений. И особенно в сердюковский период, когда был вымыт целый пласт военачальников с опытом реальных боевых действий. Новые люди быстро подскочили в должностях, стали командирами, а за спиной у них ни одного боевого вылета. Вот что страшно. Ведь основной принцип в армии: делай как я. Опять мы возвращаемся: право командира – послать на смерть. Но перед этим ты тысячу раз должен продумать, чтоб этой смерти не было. Залить всё кровью – особого ума не надо.

Никто за это не ответил

– Советские войска так или иначе принимали участие более чем в 30 локальных конфликтах (некоторые вы сами прошли). За пределами Родины погибли десятки тысяч наших военных. Как получилось, что мы ничего не знаем об этих войнах, не помним о жертвах?

– Государство забывает своих героев, и это очень плохо. Я вижу это на примере своих друзей-афганцев, особенно инвалидов. Ведь что для государства подарить квартиру герою – это мизер. Мы списываем миллиарды неизвестно кому, а своим не помогаем.

Когда мы вернулись из Афганистана, многие ребята, травмированные психически и физически, обращались за льготами. А им отвечали: «Мы вас туда не посылали». Хорошо, что с приходом Путина это отношение к военным немного меняется. Сразу называют школы именами погибших в Сирии. Показывают народу, что есть герои. Ведь этого не было. Про Афганистан мы же до сих пор ничего не знаем.

– Но ведь и участники тех событий не очень хотят рассказывать. Это с чем связано?

– Это связано с болью. Рассказать, как лежал растерзанный твой товарищ? (Это куча тряпья – сначала и не поймешь.) Я человек не трусливый, но испытал мощнейшее нервное потрясение, когда началась Чечня. Мы только прилетели, а рядом в вертолет грузили убитых и раненых. С БТР снимали изуродованные тела. Что-то перевернулось во мне. Казалось, мы от этого ушли (Афганистан и Африка уже забылись) – и опять начинается. А в Чечне ведь вообще были мальчики. Армия была раздроблена, не обучена. Этих мальчишек бросали в бой, и они, естественно, гибли десятками. Самое главное – никто за это по большому счету не ответил. А не рассказывают потому, что вспоминать о своих подвигах, цена которым – кровь товарищей, тяжело.

…Я не горжусь своими генеральскими погонами, я горжусь только двумя вещами. Первое – что никто не погиб из моих подчиненных, когда я руководил подразделением, эскадрильей, полком. Второе – что я добился высочайшего профессионального уровня, стал заслуженным военным летчиком.

Поэт и художник

– Что для вас было интереснее (если это подходящее слово): сидеть за штурвалом или руководить людьми?

– Конечно, первое. В кабине самолета с ума можно сойти от восторга. Я всегда говорю: летчик должен быть или поэтом, или художником. Или поэту и художнику надо полетать, чтобы увидеть эту прелесть неба и земли. И когда у тебя в одном кулаке по 16-18 тысяч лошадиных сил, чувствуешь себя богом. Особенно в боевых условиях: чтобы тебя не сбили, приходится лететь на высоте 15-20 метров над пальмами. В горной местности – свои особенности. Чувствуешь тогда профессиональное удовлетворение – что смог, справился.