Когда я возвращалась из школы, он всегда сидел на досках недалеко от моего подъезда. Я старалась незаметно проскользнуть домой, прикрываясь портфелем, чтобы немедленно скинуть ненавистную форму и надеть, по словам моей бабушки, «эти ужасные шкеры», в которых было очень удобно гулять и висеть на заборах. Мне было семь лет, и я понимала толк в нарядах – перед НИМ я не могла появиться в этом коричневом платье с черным фартуком, с этими тугими косичками, делившими мою голову ровно на две половины – по пробору. Я выходила во двор и садилась рядом с НИМ, он что-то вырезал перочинным ножиком из брусочка – мы сидели рядом и молчали. На солнце блестели золотые пуговицы с якорями на его бушлате, тельняшка и пшеничные усы – всё выдавало в нем героя с легендарной «Авроры» – он был матросом по имени Володя, недавно отслужившим и что-то строящим в нашем дворе. Ах, если бы он знал, как я мечтала быть матросом, кораблем, небом, летчиком, самолетом!... Я смотрела на его большие темные руки с синими прожилками и мечтала о таких же. Из-за блестящих золотых пуговиц матрос Володя весь состоял из света – вот так выглядели все отцы, братья и боги, возвращающиеся с войны, такими были все лучшие люди на свете – не мужчинами, не женщинами, а матросом Володей. И мы могли не говорить ни о чем, потому что всё было понятно и так: я была его частью и он этого не знал.

Весть о том, что мы переезжаем, была для меня, как гром… Не то чтобы мне было жалко покидать нашу коммуналку с прокуренным подъездом – просто здесь был широкий подоконник, вставая на который я представляла себя четырехэтажным великаном, охраняющим весь двор. Подоконник, двор и матрос Володя составляли суть моего пространства, были частью моего полета и незримым образом души. Я отчаянно понимала невозможность и одновременно необходимость своего переезда… 

В грузовик уже забрасывали последние тюки с барахлом, бабушка и мама озабоченно обсуждали, кто и где поедет, сестра важно прохаживалась вокруг машины, пытаясь словить на себе завистливые взгляды соседских мальчишек.

Володя сидел на прежнем месте и молча наблюдал за происходящей суетой. Я подошла и села рядом. Глаза мои были полны слез.

– Переезжаешь?.. – грустно спросил он.

Я кивнула.

Мы помолчали.

Вдруг Володя начал что-то искать на земле, затем подобрал стеклышко и стал перепиливать им нитки у пуговицы на бушлате.

– Маша, скорей в машину! – закричала бабушка.

Володя протянул мне большую ладонь, на которой лежала золотая пуговица и ободряюще кивнул. Я схватила бесценный подарок и бросилась к машине. Я боялась, что он увидит мои слезы. Я боялась, что все увидят мои слезы. С пуговицей в кулаке и сжатыми зубами я уезжала на другой конец города, равно как на другой край света…

…Она всегда была со мной и хранилась среди самых дорогих и необходимых вещей – золотая пуговица с якорем и остатками черных ниток, надежно спрятанная в спичечный коробок. В детстве я часто доставала ее, нюхая, рассматривая и вынося на солнце.

Она и сейчас со мной, и хранится всё в том же спичечном коробке – мой первый опыт разлуки, мое детское счастье и горе, мой оберег, мой талисман, в любых перипетиях судьбы всегда напоминавший мне о том, что я Матрос, Летчик и Небо.

Синие клеточки, желтые клеточки...

Мы с сестрой о нем никогда не говорили. У нас и так было много тем, чтобы думать еще и над этой… А дети вообще об этом, наверное, не говорят. Про это они могут спросить у мамы, и их устроит почти любой ответ – у детей слишком много других дел и впечатлений, чтобы думать о чем-то очень долго…

Однажды, ближе к вечеру, сестра влетела с улицы в дверь, прикрытую «на бумажку» (мы были уже довольно большие – мне было пять, а сестре уже шесть полных лет, и нам разрешалось гулять одним – да, в общем, и не с кем нам было гулять, мама была всё время на работе, а бабушка готовила дома еду) – и, подозвав меня, прямо на пороге зашептала:

– Бежим скорее, там, у гаражей наш ПАПА стоит!..

– Правда?.. – шепотом переспросила я, не веря такому счастью. – А как это?..

– Да он меня узнал, одевайся скорее!.. – возбужденно шептала сестра. – Я сразу за тобой побежала!..

Я, не задавая никаких вопросов, начала поспешно натягивать на себя теплые вещи – сестра помогала мне надевать шубу и натягивать валенки.

– Ну быстрей, быстрей, – торопила она, – а то уйдет же!..

– Мой шарфик, мой шарфик в клеточку, где он?.. – волновалась я (невероятной прекрасности шарфик в синюю и желтую клеточку был самой красивой вещью из моего гардероба – я очень берегла его и надевала только в праздничных случаях – в гости, в кино и по выходным в баню).

Сестра, воспользовавшись тем, что бабушка о чем-то увлеченно разговаривает с соседкой по коммунальной кухне, прошмыгнула в комнату и достала из ящика комода мой праздничный шарф. Я схватила и, жутко торопясь, помчалась с ним в руке за сестрой на улицу…

Мы подбежали к гаражам и встали как вкопанные, не решаясь ближе чем на три метра подойти к незнакомому человеку. У стены гаража стоял и широко нам улыбался хорошо выпивший мужчина. Увидев сестру, он обрадовано произнес:

– Ааа, доччка, куда ж ты убежала-то?.. А я вот тут… я вот тут…

Он достал из кармана леденец и стал протягивать его нам:

– Вот… возьмите леденчик, доччки… возьмите…

– Вот… вот… – зашептала сестра, но как-то неуверенно…

А у меня сердце, как будто только что бившееся прямо в горле, замерло и провалилось куда-то вниз, в сугроб, под землю…

– Это… не наш папа… – пробормотала я и ухватилась за руку сестры.

Она, коротко всхлипнув, сделала шаг назад, увлекая меня за собой. Мы начали тихонько пятиться, а затем развернулись и понеслись обратно к дому. В подавленном молчании мы вползли на свой четвертый этаж, разделись и пошли к бабушке на кухню. Мы ничего не сказали, и она удивилась, почему мы такие молчаливые. А мы просто поняли с сестрой что-то такое, свое, о чем не говорят…

…На улице шел мелкий снег, засыпая дороги и мой выпущенный из руки праздничный шарфик, засыпая мой двор, что, распадаясь на синие и желтые клеточки, засыпал.!!!!

Так, время однажды затихнет на грани покоя: прощай, мой летучий голландец и оле лукойе. Открытки и фантики, что улетят вслед за ветром, и лучшие шарфики самых красивых расцветок, и это щемящее, странное, грустное это, и ты, мой фонарщик, следящий за всею планетой, и двор, где мы жили, и всё, что мы там не забыли, о, как тяжелы эти крылья – сними с меня крылья.

Прощай, вертолетик бумажного белого леса, уходим, уходим всё выше по склонам отвесным, никто не подскажет, куда, все давно позабыли, уходим всё дальше, как будто нас не было в мире, как будто мы только что здесь появились, как чудо, так, из ничего, низачем, никуда, ниоткуда… Но всё-таки нам удается увидеть то место, где желтая клеточка солнца и синяя – леса…