95 лет назад, в декабре 1924 года, в Палехе была организована артель древней живописи. С этого началась история лаковой миниатюры. В селе к нынешнему «юбилею» приурочили выставку, открыли мемориальные доски на домах, где жили художники. Но масштабом торжества не отличались.

В Государственном архиве литературы и искусства (Москва) хранится очерк о том, как в Палехе отмечали 10-ю годовщину своего искусства. К художникам тогда приехали московские писатели Борис Пильняк, Николай Зарудин. Была с ними и Галина Воронская – студентка литературного института. 

Диплом вуза талантливая девушка получить не успела – в марте 1937 года четверокурсницу арестовали. В лагере на Колыме она провела семь лет. Потом второй арест и пять лет ссылки. И это еще не самая страшная судьба: Пильняк и Зарудин – два других участника палехского праздника – в 1937–1938 годах были расстреляны.

В 1957 году Галину Воронскую реабилитировали. Она вернулась к литературной работе, вышли ее мемуары. Но ранний очерк о поездке в Палех, насколько известно, прежде не публиковался. 

Галина Воронская (1914–1991)

Палех

<…> Писательская бригада, к которой случайно присоединилась и я, отправилась в Палех по приглашению на празднество. <…> От Иванова до Шуи мы едем в автомобилях, в Шуе – в небольшом унылом городе – у «Дома Крестьянина» с тулупами и валенками нас ожидают сани, высланные палешанами. Мы закутываемся в овчинные тулупы, рассаживаемся на санях, трогаемся в путь. Едем открытым полем, лишь изредка встречаются укатанные снегом тихие деревни. Холодно, ветрено; несмотря на тулупы и валенки, мороз добирается до ног. Иногда кто-нибудь соскакивает с саней и бежит рядом, смешно путаясь в длинном тулупе.

Едем долго: 5-6 часов, за это время снег меняет свой цвет: белый... серый... лиловый...

Праздничный туш и несчастная жена

К вечеру показывается расположенный на горе Палех. Первое, что бросается в глаза, – это большая белая церковь с пошатнувшейся, словно Пизанская башня, колокольней. Подъезжаем к каменному двухэтажному зданию артели. <…> 

В небольшой зале, набитой людьми, за красным столом рассаживается президиум: от палешан, от московских писателей, от Всекохудожника, от ивановских и шуйских организаций. Писатели, конечно, заняли переднюю скамейку. Немного в стороне у окна юбиляры: И.И. Голиков и И.М. Баканов. 

И.М. Голиков – сухой, невысокий, с черными бегающими глазами – вероятно, за них-то и прозвали его тараканом. Голикову около 40 лет. Наголо обритая голова выделяет его из окружающих и делает похожим на татарина. Сходство это, впрочем, подчеркивают и острые скулы, и косо прорезанные глаза. Одет он в длинную, до колен, простую белую рубаху. Голиков беспокоен, подвижен, не может долго стоять на одном месте. Вспоминаю, как до начала собрания, в одной из смежных комнат Голиков с радостью выслушивал поздравления и похвалы писателей. К нему боязливо жалась маленькая, замученная работой жена его. Голиков время от времени победоносно взглядывал на нее: видела, мол, какой я у тебя знаменитый. А та <…> в ответ на славословия тяжело вздохнула и сказала: «Господи, ни одного-то светлого денечка за все наши 20 лет я с тобой не видела!»

Рядом с Голиковым второй юбиляр – М.И. Баканов, ему лет 60. Он среднего роста, в валенках, в очках, с седыми, опущенными книзу запорожскими усами. Баканов скуп на слова и движения.

Торжественное заседание. Отмечают огромный творческий рост артели. Еще не так давно ее работы были известны лишь немногим знатокам; теперь о палешанах пишут книги, устраивают выставки.

<…> Из публики вырезает Бор. Пильняк в кожаном американском шлеме и в русской поддевке, которая сбирается у пояса в 40 сборок. Вместо приветствия он умиленно чмокает юбиляров. За ним выступает высокий, тонкий, всегда восторженный Ник. Зарудин. После каждого приветствия специально привезенный из Шуи оркестр играет оглушительный туш, но оркестр помещается в соседней комнате, и дирижер не всегда видит, когда кончает говорить один оратор и начинает другой. Туш часто играет невпопад.

Автор этого очерка – Галина Александровна Воронская – на Колыме вышла замуж за Ивана Степановича Исаева. Он – студент Литературного института, арестованный в 1936-м. Близкий друг семьи по лагерю – Варлам Шаламов.

Как танцуют художники?

После заседания банкет. В главной зале – покрытые серой клеенкой длинные столы: на них угощение, вино, водка. Собираются только гости и старые мастера. Смежная комната, где раньше помещался злополучный оркестр, отведена для молодых мастеров. Женщин почти не видно. Ученики собираются отдельно в своей комнате. Бор. Пильняк и Ник. Зарудин, которые в Палехе уже не в первый раз и потому обо всем говорят авторитетным тоном, рассказывают, что такое разделение бывает на всех вечерах. Это напоминает собрание средневекового цеха мастеров, куда ученики и женщины тоже не допускались.

Только за столом мне удается разглядеть некоторых художников: спокойного сосредоточенного Вакурова – художника большого таланта с символично-фантастическим уклоном, Аристарха Дадыкина – с хитрыми серыми глазами, Дмитрия Буторина – песенника и балагура, с круглым широким лицом.

Дмитрий Буторин, окая, запевает:

Чарочка моя, серебряная,

На золотое блюдце поставленная,

Кому чару пить, кому пьяну быть?

<…> Чарочка обходит несколько раз столы. А Дмитрий Буторин не может остановиться и уже безразличным голосом, словно дьячок, тянет: «Чарочка моя...»

Гармонист ухарски растягивает гармонь, играет незатейливые и прекрасные русские песни. Отодвигают столы. Пляска. Интересней всех пляшет юбиляр Баканов: в валенках, спокойно и неторопливо, он выделывает ногами необыкновенно замысловатые и сложные коленца. Ник. Зарудин носится по кругу, иногда он как волчок крутится вокруг своей руки, уперши ее в пол, иногда со стуком припадает на колено, должно быть, на колене у него образовался синяк. Потом все направляются в школу, где играет духовой оркестр. Гуляли до 5 часов утра.

«Битва» и «Соблазнение»

Утром идем осматривать выставку. <…> В миниатюрах много движения: вздыблены нервные горячие кони, клубятся облака, текут голубые реки, танцуют, работают люди, развеваются их многокрасочные легкие одежды. Тела у людей тонкие, длинные, стройные, словно у Боттичелли; лица – строгие, спокойные, точно сошедшие с иконы. Рисунок подчеркивается тонкими золотыми штрихами, перспектива, как и на иконах, отсутствует. От всего этого веет золотым дыханием Византии. <…> Лучше всех мне запомнились работы Голикова и Вакурова.

У Голикова – дикое необузданное движение, почти не касаясь земли, скачут тонконогие кони, упоенные движением; на них всадники в шлемах и с копьями. В гуще битвы столкнулись безумные рыцари, они будут драться не на живот, а на смерть, другие уже умирают, пронзенные вражескими пиками. <…> Мотив битвы у Голикова часто повторяется. И невольно глядя на эти рисунки, вспоминаешь узкие глаза и желтые скулы мастера; не от диких ли татарских предков у него такой стихийный размах в рисунках? «Для меня вихрь, стихия – вот где работа», – говорит сам Голиков.

Работы Вакурова нежнее и приятней по краскам; в них нет Голиковской дикости и напряженности. Как справедливо говорил покойный Вихрев, он рисует «зеленые, лесные сказки». Одна такая спокойная таинственная «лесная сказка» представлена и на выставке. Тут и Баба-яга, и леший, и русалка, расчесывающая длинные волосы. Прекрасно и «Соблазнение», где розовую хрупкую Еву обольщает змей, обвившись вокруг райского дерева. Эта композиция отличается необыкновенно яркими и приятными красками. <…>

Бывшая чудотворная икона

После выставки осматривали церковь. <…> Самое интересное в церкви – акафисты, принадлежащие старым палехским художникам. (Палешане были известны еще при Иване Грозном.) Кстати, у теперешних палехских художников по домам можно встретить иконы и портреты, написанные дедами и прадедами, ремесло передавалось от отца к сыну. Акафисты от древности почернели, потускнели, чтобы их разглядеть, мы зажигаем свечки.

<…> Революция освободила большое мастерство Палеха от церковных мотивов, вдохнуло в него новое, богатое содержание, подняло его, сделало известным всему миру. Из презираемых «богомазов» палешане стали заслуженными деятелями искусства. Но Палех всё же побочное дитя революции, ибо манера письма осталась старой, созданной десятками лет иконописи. Палешане рассказывают, когда у одного их опытного художника не выходили эскизы, он заперся в церкви и изучал акафисты. Через несколько дней работа была удачно закончена. Многие акафисты отдельными фигурами и даже сюжетами повторяются и на палехских коробочках. «Заседание сельсовета» Голикова есть копия одного из акафистов.

Котухин подводит нас к иконе и серьезно говорит: 

– А вот наша бывшая чудотворная икона. <…>

С визитами

После церкви идем с «визитами» к мастерам. Начинаем с Аристарха Дыдыкина. <…> Нас угощают, конечно, вином, пирогами и удивительными солеными грибами.

Один солидный писатель, расстегнув полушубок, развалившись на стуле говорит, что, по его мнению, безбожно употреблять палехские вещи для утилитарных целей, ибо палехские вещи – высокое произведение искусства. Забывшись, он достает из кармана палехскую коробку – портсигар, берет оттуда папироску, но потом растерянно обводит комнату глазами, смутившись, поспешно сует портсигар обратно в карман. <…>

От Дыдыкина идем к Голикову; надо посетить всех главных мастеров, если к кому-нибудь не зайти, то обидятся. На голой деревянной стене висит диплом за работу с Парижской выставки. Самого Голикова нет, он где-то «на радостях» выпивает. 

Следующий дом – Баканова. У него очень чисто, аккуратно, нет ничего лишнего. И тоже под стеклом висит диплом. Опять нас усаживают за стол. Опять Дмитрий Буторин поет «Чарочку», и чарочка начинает обходить присутствующих. Опять произносят речи и тосты, кричат ура, спорят о Мстере, Палехе и искусстве. Кого-то объявляют профаном, кого-то возводят в мировые писатели, но я уже всего этого выдержать не могу и ухожу домой.

По дороге домой

Вечереет. Одиноко высится пошатнувшаяся колокольня. <…> Смотрю на низкие невзрачные деревянные домики, на заснеженные деревья, на горки, овраги, на широкие поля, где вдали протянулась черная, строгая полоса лесов, на зимнее небо в вечерних тяжелых облаках, и думаю, что рукой больших художников эти простые <…> пейзажи преображаются в сказочные дворцы, в заповедные леса, населенные лешими, русалками; однотонные тусклые краски расцветают в багрянец, в лазурь, в золото, в серебро. <…>

Утром осматриваем мастерские. <...> Нам показывают уже готовые работы. Рассматривая эти тонкие красивые рисунки и золотые узоры, жалеешь, что большинство из них отправят за границу, и там, в далеком Лондоне, в Париже, Нью-Йорке, в шикарных, обтянутых шелком будуарах они будут украшать дорогие туалетные столики. И равнодушные, ко всему привыкшие люди, будут с холодным любопытством вертеть их унизанными драгоценностями руками и потом небрежно ставить на место... Но нам нужна валюта на соцстроительство.

...Пора ехать. Сегодня солнечный ясный день, и снег играет чистыми радостными красками Палеха. По дороге встречаем Голикова. Он без шапки, шуба нараспашку, у него пьяно и беспокойно бегают глаза.

– А что... уже уезжаете, – он растерянно смотрит на нас, – подождите… а... почему?...

Он идет дальше спотыкающейся походкой.

Москва, 1934

Отец Галины Александровны Воронской – профессиональный революционер и литератор, теоретик искусства. После революции два года работал в Иваново-Вознесенске: редактировал «Рабочий край», а после отъезда Фрунзе на фронт возглавил губернию. Сохранились свидетельства о том, как бедно в то время жила семья Воронских. Дошло до того, что жена губернатора заболела цингой. 

В 1921 году А.К. Воронский по предложению Луначарского и Ленина создал и возглавил первый литературно-критический журнал «Красная новь». В 1927 году исключен из партии и отправлен на три года в ссылку. В августе 1937 года расстрелян. Реабилитирован в 1957 году. Жена Воронского также была арестована, умерла вскоре после освобождения в 1943 году.