В июле 1941 года ленинградского художника Дмитрия Цупа арестовали и осудили. Пять лет он провел в Красноярском крае, а после освобождения поселился в Иванове. Он был бы рад выбрать другой город, но недавний арестантский статус накладывал ограничения по месту жительства. 

В уголовном деле Цупа фигурировали среди прочего карандашные рисунки, которые он делал во время поездок по стране. Зарисовки экспонировались на довоенных выставках, но это не помешало сотрудникам НКВД заподозрить художника в шпионаже. Удивительно, но, отбыв наказание и приехав в Иваново, график вновь выбрал своим основным жанром городской пейзаж. Его работы того периода хранятся в собраниях Ивановского и Ярославского художественных музеев, Ирбитского музея изобразительных искусств. 

Иваново на рисунках Дмитрия Цупа выглядит стильно, даже изящно. Но небо на них всегда тяжелое, приземистое. Чувствуется, что художник ощущал себя здесь всё еще в ссылке. Обстоятельства не позволяли переехать к нему жене из Ленинграда. Неустроенный быт отуплял: «Нечего есть – нет сил работать. Пусть будут прокляты такие условия! Я рвусь в своем хомуте, как исхлестанная кляча, я хочу работать, но нет сил. Еще какое-то время, не имея возможности или сил ходить на этюды, писал дома. И вот сегодня и дома писать не смог: перед глазами пелена и ноги дрожат. Да это и немудрено, ибо четвертый день сижу на пятистах граммах хлеба», – отрывок из письма Цупа, датированного августом 1947 года.

Как здесь быть?

Проходили годы, а одна полоса в жизни репрессированного художника не сменялась другой. Осенью 1948 года в письме жене он рассказывает о поисках комнаты: «Я осмотрел десятка полтора их – грязь, уныние, беднота. Да ну его к черту! Всё это становится мне поперек горла, влипаешь во всё это, как муха в клейкую бумагу, вязнешь в этом нищенском быте, он гнетет, и такая тоска, тоска».

В Иванове Дмитрий Цуп работал в художественном училище. Его тогдашним студентам сейчас за девяносто лет. Я поинтересовался о бывшем преподавателе у гравера Валерия Ефремова (недавно проходила его юбилейная выставка). Кажется, он удивился моим расспросам, потому что Цуп не выделялся на фоне других преподавателей училища, держался обособленно, работы свои почти не показывал, ничем себя не проявил.

В конце 1940-х в Ивановском училище работал крепкий педагогический состав – назову хотя бы Ивана Нефёдова, тоже пережившего сталинские репрессии. Но затянувшаяся депрессия, видимо, не позволяла Цупу увидеть вокруг себя хоть что-то светлое: «Нет художников! Как-нибудь и кое-как сляпано, абы чуть на натуру походило, – ну и ладно! Никакой, даже самой маленькой мыслишки. <…> Или мои коллеги не понимают и не могут понять этого, или махнули на всё рукой и заколачивают денежку. Это всё мусор, балласт. Как здесь быть? Говорить? Так ведь съедят. Молчишь – слывешь за гордеца. Вот и делаешься невольно чужаком для этих людей. Тяжело, очень тяжело».

При этом среди ивановских художников были однокурсники Цупа по Ленинградской академии: Александр Кеваск и Иван Калашников. (Мне попадались их довоенные студенческие фотографии – все они вместе, веселы.) Но в конце 1940-х знакомство в Иванове, видимо, уже не продолжалось.

Был преподавателем – стал учеником

Спустя три года работы в художественном училище Цупа уволили по сокращению штатов. В одном из поздних писем он объяснял произошедшее так: «Назначенный в 1949 году новый директор <…>, бывший прокурор, приходя в восторг от успехов [моих] учащихся, всё же, памятуя о 58-й статье, постарался освободить меня от работы». Профессиональный художник, выпускник Ленинградской академии, смог найти в Иванове работу лишь на механическом заводе: сначала учеником строгальщика, а потом строгальщиком. «Я стою в ряду лучших рабочих цеха, в ряду 15–20 лучших рабочих. Но черт возьми! Для чего же я учился, для чего развивался – чтобы занять хорошее место среди простых рабочих! Ведь это не уязвленное самолюбие, это протест против того абсурда, который создался. Это не пренебрежение к моим товарищам. Так же точно чувствовал бы я себя, если бы занял хорошее место среди бухгалтеров или агрономов, ну, словом, где бы то ни было, в какой бы то ни было сфере, но только не в моей», – писал Цуп жене. 

Лишь через два месяца после смерти Сталина, в мае 1953-го, бывший ссыльный, а ныне строгальщик ивановского механического завода получил «чистый» паспорт и возможность вернуться в Ленинград. Начиная с 1957 года Цуп – постоянный участник городских и всесоюзных художественных выставок. Работал преимущественно в технике гравюры. 

Так любят

Отдельно расскажу об отношениях Дмитрия Цупа и его жены – Людмилы Михайловны Захаровой. Они познакомились во время учебы в академии и были вместе до конца жизни. 

После ареста супруга Людмила Михайловна не имела о нем никаких сведений больше двух лет. Когда наконец после многочисленных неудач получила его адрес, то прежде всего в письме стала рассказывать о судьбе оставленных в Ленинграде работ. Не имея дров, в самую страшную, первую блокадную зиму женщина не сожгла ни одного подрамника мужа. Она договорилась о сдаче картин на хранение в музей, подготовила их (пронумеровала, датировала, упаковала), но не смогла свезти – не хватило сил из-за сильного истощения. В этом винит себя Людмила Михайловна в первом письме мужу после двухлетней разлуки.

А почему не писал всё это время он? Видимо, боялся скомпрометировать, не хотел, чтоб жена чувствовала себя обязанной, ждала из чувства долга. Зато сколько нежности и признательности в его первом ответном письме из ссылки в сентябре 1943 года. 

Людмила Михайловна едет к мужу в Красноярский край. Предваряя встречу, Цуп напишет письмо, которое, на первый взгляд, может показаться странным. Он просит жену одеться как можно более нарядно: «Сама ты в смысле внешнего оформления должна быть безукоризненной. Это не только мое желание, но и жестокая необходимость. Я нахожусь в необычном положении, я человек, потерпевший кораблекрушение, но ты – моя жена, ты находишься в ином положении, и твоя внешность, твое поведение дадут окружающим понятие о моей прежней жизни и помогут поднять в их глазах меня в моем настоящем, за что я не без успеха борюсь повседневно». 

Людмила Михайловна поняла просьбу и приложила все усилия, чтобы исполнить ее. При том, что до красноярского села, где муж отбывал ссылку, она добиралась на перекладных несколько суток. В Сибири они прожили год – до окончания срока Дмитрия Павловича. Навсегда же супруги смогли воссоединиться только весной 1953 года, пережив еще семь лет ивановской разлуки. 

Людмила Михайловна Захарова умерла первой. Думаю, стоит привести здесь фрагмент чужих мемуаров: «У Людмилы Михайловны случился инсульт. Ей 84 года. В шестиместной палате ночью прохладно. По утрам, когда врачи делают обход, они застают всё ту же картину – старик с красивой белой бородой, в пальто и валенках неподвижно сидит у постели больной. Вопреки запрету и здравому смыслу в женской палате ему освободили кровать рядом с женой. Дмитрий Павлович прожил в больнице больше двух месяцев. Домой ее выписали беспомощной, инвалидом I группы. Старик ходит по аптекам, готовит еду, стирает белье. А еще – массаж, втирание мази, сетки из йода, клизмы. Я приходила к ним, говорила Дмитрию Павловичу: «Сходите на выставку или в кино, а я посижу». Он выйдет и – под окнами, кругами, как, знаете, одинокие псы или кошки вокруг опустевшего дома. Он продлил жене жизнь на два года. Последние две недели Людмила Михайловна была без сознания. 23 ноября 1993 года, ночью, скончалась. Он закрыл ей глаза. Обмыл. Одел. Врач, приехавшая рано утром, увидела: полутьма, прибранная квартира, красиво одетая мертвая женщина, свеча в изголовье и, кроме старика, – никого в доме. Он умолял врача не отвозить жену в морг, та отвечала, что оставлять не имеет права. В конце концов опять вопреки запрету и здравому смыслу врач отступила. Поняла, что, если покойную увезти, старик умрет». 

…Дмитрий Павлович Цуп скончался в 1995 году, супруги похоронены в одной могиле.